В тех документах, с которыми 24 августа 1991 г. вышла у Довлатова заминка: их не оказалось, когда случился приступ. Законопослушные медучреждения Нью-Йорка не рисковали принимать неопознанного больного. Почти двухметровый мужчина, большой русский писатель, Довлатов умер в тесной передвижной коробке «скорой помощи».
Получился красиво, излишне красиво сочиненный уход. Довлатов бы, наверное, поморщился: он сам превращал свою и окрестную жизнь — университетские времена, конвойную службу, запои и романы, встречных и поперечных — в литературу куда изящнее, чем вышло у судьбы, которая сделала литературу из его смерти. Смерть случилась накануне славы. Как всякий честолюбивый автор, он желал славы и твердо на нее рассчитывал, но все же вряд ли прозревал ее в таких отчаянных всенародных масштабах.
В советском прошлом он был литератором, не опубликовавшим дома ни строчки, за исключением, кажется, одной или двух невнятных повестей, которых стыдился. Был автором уже набранной и показательно, в прах, рассыпанной книжки рассказов. У него в 1970-е гг. не получилось проникнуть в щель, о которой толковал ему Даниил Гранин: «...литератор должен публиковаться.
Разумеется, не в ущерб своему таланту. Есть такая щель между совестью и подлостью». Он эмигрировал, сочинил там и издал там блистательные книги, напечатался в «New-Yorker», сделал имя, не сделался счастлив, вернулся домой в прозе — и вернулся так, что зазора, временной щели между пробным камнем и камнепадом почти не случилось. Довлатов с лету и разом заполонил собой журнальные страницы, книжные прилавки, домашние полки. Заполонил того читателя, который зовется массовым и который отдался ему по большой и радостной любви. И не было ничего нездорового в том всеобщем энтузиазме начала и середины 1990-х гг. Выходит, не только серебряный рубль всем нравится.
Выходит, отличный писатель может примирить эстета-ценителя и глотателя печатной требухи. Даже если последний держит его лишь за рассказчика занятных анекдотов. Но, во-первых, не «лишь»: из всех желаемых титулов Довлатов более всего ценил не писателя, не прозаика, не литератора, а рассказчика. Потому что рассказчик рассказывает людям о том, как они, люди, живут. Живут себе, пьют чай и не только, а в это время — и далее по чеховскому тексту. А во-вторых, и такой простодушный читатель для Довлатова — добрая компания.
Вроде работяги у пивного ларька, чьим обществом он не брезговал, как и положено аристократу. Его проза аристократична в своей доступности, у его русского языка прочищены легкие, в его элегантном умении подчинить себе короткую форму — особая изощренность. Эта мужская грация слога досталась в напряженном труде, эта неслыханная простота не ересь, а результат честной и жесткой работы над собой. Довлатов придумал своего отдельного от всех героя безгеройного времени, который оказался универсалом — своим для нас и не чужим для них.
Поскольку остро выразил собой, по слову Иосифа Бродского, «идею индивидуализма и принцип автономности человеческого существования». Довлатов придумал, как выживать, спасаясь невысокомерной иронией и извлекая из горького опыта неудачника счастливое вещество настоящей литературы.
У нас вы можете купить ссылки
или взять этот сайт
в аренду от 120$ в месяц
Купить ссылки