Когда советская империя потеряла Литву, он потерял все. Бывшая большая Родина отъехала на свой особый путь вместе с размахом своих киностудий и обеспеченным финансированием режиссеров-верняков, вместе с кинозалами-гигантами и многотысячными аудиториями всесоюзных и международных кинофестивалей.
Пережить эту утрату, вероятно, было труднее всего. Подоспевший развал студий и аудиторий вряд ли мог примирить с собственным крушением режиссера, знавшего блеск и не понимавшего нищеты. Однако стороннему взгляду на просцениуме личной драмы Жалакявичюса виделось другое: малая родина, разгоряченная приливами национального самосознания, прошлые заслуги зачла ему как смертные грехи.
Заслуг было много — соответственно, груз грехов оказался увесистым.
Народный артист со всеми причитающимися этому званию привилегиями, лауреат Госпремий, высокого ранга чиновник, худрук Литовской киностудии, а главное, гордость «советского многонационального», его витрина и реклама, один из очень немногих «республиканских кадров», работавших на уровне высшей лиги мирового кино. Прочим профессиональная недостаточность прощалась за нацсамобытность; очевидная неумелость вслух объявлялась «неповторимыми особенностями почерка», и за эти особенности нежно ласкали самобытных и неповторимых страна и мир.
Жалакявичюс в скидках не нуждался, да и вряд ли ему дали бы фору. Его национальное выражало себя не так ярко, как в цветистой орнаментальности среднеазиатских режиссеров или в запредельной поэтичности украинских. Это было сдержанное, внутреннее «свое», очень близкое к общему европейскому.
Точнее — к общему ягеллонскому: нервная и мускульная системы польского кино лучших его времен и кинематографа Жалакявичюса по-родственному схожи. Между тем, в отличие от великих поляков, редко отвлекавшихся от национальной почвы и судьбы, собственно литовских историй Жалакявичюс, обладатель статуса республиканского кадра, снял немного.
А уж когда вместе с малой родиной вышел на свободу, как будто и вовсе стал их избегать: экранизировал Евгения Замятина, написал сценарий по Борису Пильняку. Под цензурой опасно трогать заветное: выговариваясь, легко проговориться, а Жалакявичюс не то чтобы осторожничал, но свое положение и имидж все-таки ценил.
«На воле» подцензурность не закончилась, как можно было ожидать, но напротив — сделалась еще более жесткой; в такой ситуации Жалакявичюс, человек гордый и тоже достаточной жесткий, запер свой заповедник на семь замков, не столько опасаясь осуждения, сколько презирая судей.
Тем более, что он уже и выговорился и проговорился в пожизненно главном своем фильме Никто не хотел умирать.По выходе в свет, на фоне еще не вылинявшей «оттепельной» лирики, суровый в своих отношениях со зрителями, фильм производил впечатление едва ли не шоковое. Сглаживалось оно (отчасти) светлой финальной улыбкой красавца Бруно Оя, игравшего одного из братьев Локисов, советского солдата, «грудью защитившего страну». Улыбка означала: «наши» — то есть справедливость и добро, в этом сомнений не было, — в поту и крови, принеся жертвы и понеся потери, торжествуют победу. Стало быть, мертвых — в землю, живых — за стол.По прошествии времени на первый план выступило то, что на самом деле и расположил здесь Жалакявичюс. Никто не хотел умирать он снял без стилевых и сюжетных виньеток того рода, что двадцать лет спустя украсили еще одну литовскую историю — Уик-энд в аду, фильм совершенно уже безжалостный, выплавленный, в согласии с настроением, которое овладело к этому моменту автором, в холодном пламени мизантропии.
В середине 1960-х гг. Жалакявичюс суров был именно что из жалости — ко всем, кто не хотел умирать, но более всего к несчастному Вайткусу, своей судьбы не выбиравшему, ничью сторону не принимавшему, насильно приглашенному на казнь. Эту роль он отдал лучшему из поразивших воображение имперской публики литовских актеров — Донатасу Банионису. Других «улик», чтобы понять, кто главный герой главного фильма Жалакявичюса, не нужно.
И если сейчас попробовать перелистать это «классическое произведение советского кино» в памяти, то первым — остро и больно — вспомнится отчаянный взгляд Вайткуса за секунду до гибели; дальше — помертвевшее, стертое, будто присыпанное землей лицо его женщины Оны (Вия Артмане), ее движения, сделавшиеся механическими, неживыми, в миг, когда она поняла, что своего мужчину больше не дождется.
Только охмелев на пьяном воздухе свободы до полной потери памяти, можно было обвинить Жалакявичюса в том, что он рассказал эту литовскую историю с позиции победителей, ныне зовущихся «оккупантами». Его герой — распят между двумя мощными силами, равно подавляющими его индивидуальное и безразличными к заветному. Его герой — он сам двадцать лет спустя.
В 1994 г. малая родина снова взвесила «грехи» Жалакявичюса, в некотором просветлении положив на другую чашечку весов мировую славу, которую он ей принес, мировое внимание, которое к ней привлек, — и выдала ему орден «за вклад в литовскую культуру». Однако всерьез изменить их взаимоотношения это уже не могло. Жалакявичюс ушел, вроде бы получив прощение, но, скорее всего, его не приняв и не простив.
У нас вы можете купить ссылки
или взять этот сайт
в аренду от 120$ в месяц
Купить ссылки